2016-4-30 18:44 |
Книжные берега | О новой книге писателя Николая Карташова «Крамской», вышедшей в серии «Жизнь замечательных людей» Алексей Манаев, кандидат исторических наук, г. Москва Специально для «Коммуны» Увидев заголовок этих заметок, иной читатель может с ним не согласиться.
Ведь очередная книга писателя Николай Карташова «Крамской»*, только что изданная «Молодой гвардией» в серии «Жизнь замечательных людей», не стихи, не эссе и не роман. Герой повествования, всемирно известный художник Иван Николаевич Крамской, конечно, сам по себе интересен. Но, во-первых, о нем уже издано столько книг, что можно при желании собрать приличную библиотеку. Во-вторых, «Крамской» - биография знатного земляка воронежцев. А биография - вроде как бы «пресноватый» литературный жанр, потому что не сдобрен вымыслом, лихо закрученным сюжетом. Таким образом, и жанр, и уже изданная литература о Крамском дают основание говорить разве что о напеве, а не о песне.
Но Николай Карташов сумел особым образом преподнести материал – и получился отнюдь не вымученный напев, а полноценное литературное произведение, в чем-то сродни народному песенному творчеству. На этой особенности и остановимся.
Биографическое повествование – не первый опыт Николая Карташова. В том же издательстве «Молодая гвардия» в 2013 году увидела свет его книга «Станкевич», которая с дополнениями была переиздана в 2014 году под названием «Жизнь Станкевича» (Москва, «У Никитских ворот»). Почему именно Станкевич? Послушаем самого автора:
«Станкевич мой земляк. Я вырос в тех местах, где когда-то было родовое имение Станкевичей. Мой прадед был вхож в эту семью. Во время революции поместье разграбили, а потом сожгли. Прадед оказался одним из немногих, кто пытался помочь людям, попавшим в беду. Подтолкнул заинтересоваться земляком и школьный учитель. Он воспринимал личность Станкевича довольно упрощенно. О чем, мол, говорить – не наш человек, барин… Внутренне не соглашался со столь примитивной характеристикой. Но знаний, чтобы аргументированно возразить преподавателю, не хватало. Начал интересоваться книгами о Станкевиче, копаться в архивах. Занимаюсь этим делом по сей день. Убедился: Станкевич – человек «наш». Как Некрасов и Тургенев, как Лев Толстой и Афанасий Фет, как многие другие выходцы из «барской» среды. Потому что служил Отечеству».
И за жизнеописание Крамского Николай Карташов взялся по этой же причине. Воронежских кровей. Служил Отечеству. Земляк. Словом, «наш человек». Правда, малая родина писателя находится в Алексеевском районе Белгородской области. Но до Острогожска, где родился Иван Николаевич, всего лишь несколько остановок электрички. Да и административные границы – нечто иное, нежели границы культурно-исторические, этно-культурные. Богатая история города, его традиции, люди были и остаются теми родниками, которые определяют гражданские и нравственные ориентиры литератора.
Николай Карташов прошагал вместе с героем расстояние в пятьдесят лет, от «отправной точки» – рождения Крамского в Острогожске на Новой сотне в скромном крытом камышом домике, который стал домом-музеем живописца – до обретения им последнего приюта на Смоленском кладбище Санкт-Петербурга. В каждой из глав, а их десять, автор нашел живые, теплые краски для описания того или иного отрезка жизненного пути русского художника, заражая читателя искренней любовью к именитому мастеру живописи.
Но о чем бы ни рассказывал литератор – о детстве ли Крамского, о годах учебы в Академии художеств или о знаменитом «бунте четырнадцати», вдохновителем и организатором которого был даровитый юноша, о создании Санкт-Петербургской Артели художников или об образовании Товарищества передвижных художественных выставок, благодаря которым отечественная публика смогла ближе познакомиться с картинами русского реалистического искусства, – Николай Карташов показывает своего героя не просто в спонтанно сложившейся «окружающей среде», но делает осознанный, выверенный акцент на той среде, тех людях, которые так или иначе были связаны с Острогожском, с воронежским краем.
В книге нашлось место Петру I, который посетил город незадолго до Полтавской битвы и подарил Покровской церкви звонкие колокола. Не забыл автор Кондратия Рылеева, служившего в Острогожске прапорщиком в конноартиллерийской батарее и воспевшего «городок уединенный острогожских казаков». Но лучшие страницы книги отражают весьма примечательную и весьма завидную черту этой среды: ее способности очищать душу искусством, боготворить искусство, поддерживать тех, для кого творчество – смысл жизни. Черту, которая как бы передается по наследству.
Вот перед нами уроженец Острогожска Николай Станкевич, поэт, философ, душа и гордость молодежи 1830-х годов, глава знаменитого московского литературно-философского кружка. Это он писал о городе: «Не имейте дурного понятия об Острогожске – здесь чувства, и дела, и мнения совсем не те, что в Миргороде». Это ведь он открыл читающему миру Кольцова. Кольцов был родом из тех же мест, откуда и Крамской. Через Острогожский край поэт-прасол перегонял скот в находившееся неподалеку село Удеревку, где располагалось имение известной в России семьи Станкевичей. Здесь Станкевич встретился с Кольцовым, обратил внимание на его оригинальное поэтическое творчество, опубликовал его стихи с коротким предисловием в «Литературной газете», а потом издал на свои деньги первый сборник поэта-самородка.
Думается, весьма кстати в книге рассказывается о том, как Крамской, которого при жизни называли «первым портретистом», пытался писать портрет Алексея Кольцова. Перечитал все его стихотворения и песни, выслушал рассказы десятков знавших поэта людей, встречался со старшей сестрой Марией, в замужестве Башкирцевой. Казалось, все должно было способствовать тому, чтобы у Крамского получится достойный портрет своего земляка, с кем он, можно сказать, был крещен одними грозами и ливнями, дышал одним степным воздухом.
В переписке Крамского с Третьяковым есть немало подробностей о том, как шла работа над портретом, писать который он начал в мае 1871 года. Но полотно не было готово ни через год, ни через два. Работа шла тяжело и затянулась на длительное время. «Портрет Кольцова на Святой неделе закончу», — пишет Крамской Третьякову 3 апреля 1878 года. В августе 1878 года он посылает очередное письмо Третьякову, в котором говорит, что «Кольцов переписан, и черный тоже готов и всё-таки оба скверные. Решительно, заколдованный портрет!»
Портрет, действительно, оказался заколдованным, и художник не стал продолжать над ним работу. Быть может, потому, что хотел в полной мере открыть зрителям душу тонкого поэта-лирика, в творчестве которого воронежские просторы, воронежские поля и леса приобрели некий аромат былинности, сказочности и вместе с тем естественности? Быть может, потому, что мечтал, чтобы в портрете нашло незримое отражение окружение, которое помогло человеку купеческой закваски, преодолев тернистый путь, достичь пьедестала творчества?
Сейчас об этом трудно судить. Но ясно одно, и в книге это убедительно показано, что до конца своих дней Крамской был благодарен и тем людям, которые в нем пробудили страсть к мукам творчества, и тем, кто именно в муках творчества видел смысл жизни. Ведь и детство Крамского сродни детству Кольцова. Родился в небогатой семье. Рано остался без отца. Когда исполнилось десять лет, был отдан в Острогожское уездное училище, а потом определен на службу в качестве писца в Острогожскую городскую думу. Его страсть к рисованию, как и страсть Кольцова к литературной стихии, в семье не приветствовалась.
Кто знает, как бы сложилась судьба художника, если бы не встретил своего Станкевича – Михаила Тулинова, острогожского любителя живописи и фотографа-самоучки. Он посмотрел рисунки Ивана, маленького, худенького, серьезного мальчика, который до того был застенчив, что не хотел свои наброски показывать. Тулинову рисунки понравились. Прощаясь, спросил, почему Ваня рисует только карандашом.
– А у меня, кроме туши и французского карандаша, нет ничего. Ни красок, ни кисточек, – с грустью ответил Иван.
– Этому горю можно пособить, – сказал Тулинов. – Завтра жду тебя у себя дома. У меня есть хорошие краски Аккермана, а также кисти. С удовольствием с тобой поделюсь.
На следующий день будущий художник получил от Тулинова в подарок заветные кисти и краски. Тулинов, несмотря на четырнадцатилетнюю разницу в возрасте, стал для Крамского добрым наставником, которому тот поверял свои мысли, делился идеями, брал из его библиотеки книги. «Мы сошлись, как ровесники, – приводит автор слова из воспоминаний Тулинова, – почему? Я страстно любил живопись и рисовал самоучкой акварелью, а он получил в городском училище страсть к рисованию, работал дома карандашом и тушью».
Встреча с Тулиновым еще больше укрепила в мальчике стремление быть художником, и он всё чаще стал просить мать и братьев отдать его в ученики к какому-нибудь живописцу. «Милая живопись! – записал юноша в дневнике. – Я умру, если не постигну тебя, хоть столько, сколько доступно моим способностям».
В 1857 году Тулинова, как видного специалиста, пригласили из Воронежа в Петербург помощником начальника фотографического отделения при Главном штабе военного ведомства. Он не преминул разыскать в городе Крамского, который, постранствовав по России, приехал в город на Неве и работал ретушером. Их встреча была восторженно-трогательной, замечает Николай Карташов. Увидев Тулинова, Крамской глазам своим не поверил. Потом бросился к другу. Они стали обниматься, целоваться и на радостях расплакались как дети… А затем, до самого рассвета, всё говорили и говорили. С этого они стали видеться чуть ли не каждый день. Старший товарищ настаивал на том, чтобы Крамской поступал в Академию художеств.
– Знаете что, Михаил Борисович, – раздраженно бросал Крамской, – чтобы поступить в академию, надо уметь с натуры или с гипса хорошо рисовать, а я не только никогда не пробовал, но даже страшно и приняться…
Тулинову удалось-таки уговорить Крамского сделать рисунок с гипса. Тот начал рисовать Лаокоона. Цитата из воспоминаний Тулинова хорошо передает состояние наставника: «Спустя несколько дней прихожу к Ивану Николаевичу, и о чудо! На окне стоит одна из самых трудных для рисования гипсов, голова Лаокоона, а на папке под карандашом Ивана Николаевича, другой Лаокоон лепится, действительно лепится, рельефно и бойко».
Академический совет единогласно одобрил рисунок Крамского, «указав на талант» автора, которого вскоре приняли в число учеников. Он попал в класс исторической живописи.
А вот перед читателями книги предстает Александр Никитенко – историк литературы, цензор, тайный советник, профессор Санкт-Петербургского университета, действительный член Академии наук. Предстает не случайно. Он был земляком нашего героя. Правда, Никитенко родился не в Острогожске, а в уже упоминавшейся Удеревке. Но ему в детстве и юности тоже пришлось пройти через горькие жизненные испытания, поскольку происходил он из семьи крепостных крестьян.
Окончив Воронежское уездное училище, Никитенко дальше пойти не мог, так как доступ в гимназию крепостному был закрыт. По этой причине в течение ряда лет он думал о самоубийстве. В 1822 году в Острогожске, где Никитенко перебивался частными уроками, открылось отделение «Библейского общества», секретарем которого был избран будущий сановник. Он выдвинулся речью на торжественном собрании в 1824 году, о которой было доложено президенту общества князю А. Н. Голицыну. На способного молодого человека обратили внимание В. А. Жуковский и К. Ф. Рылеев. С их помощью он получил вольную у графа Шереметева и достиг завидного положения в обществе. Мнения о его деятельности и сейчас высказываются неоднозначные. Но то, что Никитенко не оттолкнул от себя занимавшегося ретушерском ремеслом Крамского, а принял в судьбе юноши деятельное участие, показывает: кем-кем, а равнодушным ретроградом, пекшимся только о своей особе, Никитенко не был.
Наконец, в книге широко, размашисто, ярко показана и сам Крамской-педагог, поставивший «на крыло» целую плеяду выдающихся живописцев. В том числе – Илью Репина. Автор несколькими штрихами, ненавязчиво обращает наше внимание на то, что истоки творчества классика живописи тоже берут начало в нашем краю. Впервые Репин услышал имя Крамского в 1863 году в Воронежской губернии, где он, чугуевский паренек, реставрировал в одном из сел иконостас в каменной церкви. В разговоре с местными иконописцами сообщил, что собирается по завершению работы ехать учиться в Петербург. Кто-то из иконописцев рассказал Репину, что из их родного города Острогожска есть уже в Петербурге художник, Иван Крамской. Несколько лет назад он уехал туда, поступил в академию и теперь там корифей, чуть ли не в профессорах ходит…
В том же 1863 году, осенью, Репин, как и планировал, приехал в столицу и поступил в рисовальную школу. А к концу зимы его перевели в класс гипсовых голов. Будущий живописец узнал, что по воскресеньям в этом классе преподает учитель Крамской. «Не тот ли самый?» — вспомнил он воронежский край, иконописцев и с нетерпением стал ждать воскресенья. С того воскресного дня и вошел Крамской в судьбу будущего автора таких шедевров как «Запорожцы, сочиняющие письмо к турецкому султану»», «Бурлаки на Волге», «Арест пропагандиста», «Не ждали». Вошел прочно и надежно.
Прилежный ученик, Репин старался не пропустить ни одного слова учителя. Его замечание: «Считаю, что теперь наше искусство пребывает в рабстве у академии, а она сама есть раба западного искусства. Наша задача настоящего времени – задача русских художников – освободиться от этого рабства; для этого мы должны вооружиться всесторонним развитием самих себя» воспринимал как наказ.
Крамской не делал поблажек ученику, но, если заслужил, и за добрым словом не лез в карман. По поводу портрета Архипа Куинджи, написанного Репиным, Крамской, например, говорил:
«В первый раз в жизни я позавидовал живому человеку, но не той недостойной завистью, которая искажает человека, а той завистью, от которой больно и в то же время радостно; больно, что это не я так сделал, а радостно, что вот же оно существует, сделано, стало быть, идеал можно схватить за хвост. А тут он схвачен. Так написать глаза и лоб, я только во сне вижу, что делаю, но всякий раз, просыпаясь, убеждаюсь, что нет во мне этого нерва и не мне, бедному, выпадает на долю удовольствие принадлежать к числу нового, живого и свободного искусства. Ах, как хорошо!. . Ведь я сам хотел писать Куинджи, и давно, и все старался себя приготовить, рассердить, но после этого я отказываюсь. Куинджи есть, да какой!»
Дружба двух выдающихся художников, учителя и ученика, продолжалась до последних дней жизни Крамского. Когда его не стало, Репин многое сделал для того, чтобы сохранить память о своем любимом учителе. В частности, он написал замечательный портрет Крамского, а также оставил о нем теплые воспоминания в книге «Далекое близкое». Когда в Острогожске решили открыть историко-художественный музей имени И. Н. Крамского, одним из первых направил туда свои работы.
Подводя итог, хочется повторить: книга Николая Карташова ценна тем, что она не только о Крамском, но и о людях воронежского края, которые, как эстафету, передавали (и будут передавать!) от поколения к поколению стремление помочь одаренной личности служить не себе – человечеству на ниве искусства. В этом смысле повествование и воспринимается как своего рода величавая, мудрая, полифоническая народная песня. Ладная песня!
Обложка книги «Крамской» Николая Карташова
* Крамской / Николай Карташов. — М. : Молодая гвардия, 2016. — 254[2] с. : ил. — (Жизнь замечательных людей: Малая серия: сер. биогр. ; вып. 102).
.
Подробнее читайте на communa.ru ...
