Документальный рассказ Родителям моим посвящается Михаил Трухачёв-Тюхтин член Союза журналистов России Сразу скажу: не дай, как говорится, Бог, повториться тому, о чём ещё при жизни частенько вспоминал мой отец, особенно в канун Пасхи, этого Большого Светлого Христианского торжества… Рассказывал он об этом с особым каким-то проникновенным чувством, заставляя присутствующих с грустью смотреть на моего родителя.

Нельзя сказать, что отец мой был сильно верующим человеком; он был на фронте во время Второй мировой войны, на передовой линии огня и воочию наблюдал, как люди перед боем молились и просили Бога помочь им выжить, но всё равно погибали…

Собственно, на улице за столом, играя в карты после работы, отец об этом же говорил и соседям, таким же, как он, фронтовикам. Все кивали отцу в знак согласия головами, поддакивали ему и приводили свои подобные примеры из жизни. Всем им в то далёкое довоенное время, о котором они вспоминали, было лет по шесть – семь, а кто-то был и повзрослее. Но не об этом я хочу рассказать.

Мой рассказ о том, как в голодный довоенный тридцать второй год люди в сёлах пухли от голода и холода и умирали. Отец всегда говорил, что война не так страшна, как голод. И во время войны люди рвались на фронт, на передовую, ещё и потому, что там хорошо кормили. А в запасных полках, чего греха таить, недоедали, месяцами не мылись и «кормили вшей». Так что было и такое.

Было это весной тридцать второго года в селе Мастюгино Острогожского района Воронежской области. Именно там тогда жил мой отец, и было ему тогда лет семь. Так что он всё помнил отлично. А мама родилась в тридцать третьем. Все жили в глиняных меловых хатах, крытых соломой, с печным отоплением. Как тогда говорили, жили в мелавках на лавках… Жили бедно, но семьи были большие: по пять – семь, а то и двенадцать человек. И все – в одной хате. Зимой, чтобы выйти на улицу погулять или же по нужде (а удобства были во дворе), ждали того, кто там уже побывал, чтобы надеть его валенки и тулуп… Именно тогда, видимо, родилась поговорка: кто первый встал, того и тапки…

Мои родители жили «побогаче» других. Была у них, помимо избы, своя рига (отдельный, во дворе стоящий, амбар). И не одна. Там, как правило, содержались животные. Был свой большой огород, сад. А в остальном, как и у других, – мелавка, где зимой на печи спасались от холода. Там же, на печке, лечились теплом от всех болезней. Так и говорили: «Залезь на печь, погрей там пятки».

Под печью зимой обитал телёнок… Чтобы протопить хату, мой дед с такими же, как он, односельчанами да со старшими сыновьями, моими дядьками, ходил ночью в лес, в так называемое Долгое, за дровами. Ночью ходили потому, что рубить лес нигде не разрешали, а ночью лесничий и сам побаивался появляться в лесу ещё и потому, что там в то время водились в большом количестве волки, и частенько бывало, что они нападали на одного или даже двух человек… Потом об этом долго в сёлах говорили на завалинках. И только под утро, когда начинало светать, этот страж порядка мог задержать кого-нибудь на подходе к селу с поличным и первым делом отобрать топор (топор тогда в селе был в большой цене), а потом уже вести задержанного в сельсовет с украденным лесом и составлять там на беднягу соответствующие бумаги.

Был в селе случай, когда лесничий задержал выходящего из леса одного из трёх братьев, которых в Мастюгино называли не иначе, как три богатыря. Они действительно обладали огромной физической силой. Так вот, один из этих богатырей и попался в руки лесничему. И когда страж порядка поймал его, как говорят, за руку рано утром, когда тот выходил из леса и нёс на плече срубленный и уже очищенный от веток целый дубок (дерево было необходимо для так называемой матицы в новом, строящемся рядом с мелавкой, доме). Понятно, что лесничий крикнул: «Стой, давай сюда топор!. . » И один из трёх сельских братьев-богатырей бросил с плеч на землю свою добычу, достал из-за пояса топор и со всей силы вогнал это своё орудие труда по самый обух в дерево… Потом сказал леснику: «Забирай топор, а не то неси вместе с дубком в правление».

В правление лесник пришёл один, снял с головы шапку и со злостью бросил её на стол, сказав при этом людям, которые были в правлении: «Это непомерная сила… Топор из дерева я вытащить не смог, а дубок за тонкий конец не поднимаю».

Рассказал, как богатырь молча с глубоким выдохом и стоном вытащил своё орудие труда из дубка, снова засунул его за пояс, взвалил дерево на плечи и понёс домой…Такой вот силой обладали тогда люди в сёлах на Руси по многим причинам, и прежде всего потому, что много приходилось делать своими рукам, не прибегая к помощи бензо- или электропилы. Да тогда этих пил и не было вовсе. Да и природа была почище, чем сейчас… Таких, как сейчас, проблем экологического характера тогда не было. Но, опять же, я о другом хочу рассказать.

Наступила весна тридцать второго голодного года. Приближалась Пасха. К этому дню, несмотря на все запреты властей – атеистов, в сёлах готовились все. Да и сами власть предержащие тайно делали дома то же. Пекли куличи, красили луковыми шкурками куриные яйца, меняли по возможности старую одежду на новую, чтобы выйти на улицу и похвалиться обновкой. И это несмотря на голод и тогдашние страшные репрессии и раскулачивания, когда по навету, по анонимному доносу человека сажали в тюрьму, угоняли в Сибирь, расстреливали, а из дома забирали все пожитки, вплоть до ложек и кастрюль…

Звание кулака на селе получали более-менее зажиточные крестьяне, не вступившие в колхоз, а жившие своим единоличным хозяйством, своим трудом, не прибегая к общественному. Об этом много рассказано, написано, снято фильмов…

Расскажу об одном случае в том самом селе Мастюгино, где жили тогда мои родители.

В то самое страшное время в селе жила одна семья, у которой, кроме нетопленной мелавки, в ту зиму ничего вообще в хате не было… Жили очень бедно. Понятно, что они первыми вступили тогда в колхоз в надежде на лучшую жизнь… В разгар зимы хозяин этого дома пришёл однажды в правление колхоза и всех там присутствующих попросил пойти к нему в хату и выгнать оттуда деда, который самовольно проник в его жилище. И, как сказал этот хозяин, «дед этот гонит всех из дома на улицу, и старых, и малых». А таковых в его хате было человек семь.

В общем, пошли всем правлением к нему домой выгонять этого наглого деда. Зашли в хату, но, кроме как укутанных чем попало от холода и лежащих на печи, в избе никого не было. «Ну и где этот дед-самозванец, что всех вас выгоняет? – спросили члены колхозного правления. – Что-то мы его не видим». «Да как же не видите! – возмутился хозяин жилища. – Да вот же он, на всех стенах сидит, этот Дед Мороз!. . »

Действительно, все стены саманки серебрились снежинками, а изо рта у пришедших валил от холода такой пар, что как бы туманом застилало присутствующих. Хата, явно, была нетопленая давно. Топить избу было просто нечем. Тогда председатель сельсовета наконец-то дал указание запрячь колхозную лошадь, поехать в лес, нарубить дров и протопить дом колхозника. Выгнать этого деда из хаты…

Один из мальчиков этой семьи был ровесником моего отца. Они вместе играли на улице, и этот мальчик зачастую бывал в нашем доме с целью подкормиться и обогреться. Да ему в этом никогда и не отказывали. К тому же дед мой шил тогда шубы из овчины. Умел он это делать. Многие в Мастюгино тогда ходили в шубах деда. Да и не только в Мастюгино.

На Пасху к правлению колхоза «Путь к коммунизму» (именно так назывался мастюгинский колхоз) собрались почти все жители села, кроме больных и женщин с грудными детьми. Обсуждали разные новости. Ребятишки хвалились тем, что у кого есть новенького из одежды или из подарков к Пасхе. Кому-то обновку справили – купили или сшили сами новые штаны, рубаху, пальтишко, а кому-то кто-то из родственников (обычно – мать крёстная или отец крёстный) дал яичко крашеное, куличик…

А в той самой семье, где зимой всем правлением колхоза выгоняли из хаты Деда Мороза, хвалиться было нечем. У них не было ничего. Кур там порубили и поели ещё осенью, а другой домашней живности у них и не водилось. Но мальчик из этой семьи, ровесник моего отца, тоже тогда на Пасху пришёл к правлению колхоза поиграть с ребятами в лапту. Но хвалиться ему перед ними было нечем. Тогда он постоял-постоял, переминаясь с ноги на ногу, снял с головы старенькую ветхую шапчонку и робко так произнёс: «У меня тоже обнова. А я постригся». У рядом стоящих взрослых на глазах навернулись слёзы. Действительно, мальчика просто постригли рядками дома к Пасхе старыми овечьими ножницами. Вот и вся была его обнова.

Вечером того же Дня Пасхи в семье моего отца сели ужинать, как тогда говорили – вечерять. За столом сидели человек двенадцать, как рассказывал мой отец. Все старшие, во главе с моим дедом, хорошо работали весь год на своём приусадебном хозяйстве. Водилась и живность: была своя лошадь, корова, кур вообще не считали, был и поросёнок в сарае… А посему на столе в большом чугунке стояли сваренные в печи горячие жирные щи, от которых по всей избе вместе с густым паром расходился ароматный аппетитный запах. Лежали свежеиспечённые большие буханки, как тогда говорили – ковриги, хлеба. И в это время в избу вошёл хозяин той самой бедной колхозной семьи. Его усадили вместе со всеми за стол, накормили щами со своицким хлебом, в чашку положив большой кусок варёной говядины. В общем, накормили, как и положено, человека досыта.

Он поблагодарил всех и хотел было уже уходить, но мой дед распорядился дать ему с собой кувшин свежего молока для больной жены. «Возьми, – сказал дед, – дома вскипятишь и Нюрку полечишь. Пусть выздоравливает». (Анной звали жену того самого хозяина). Гость ещё раз горячо поблагодарил моего деда, взял кувшин и пошёл домой. Но до хаты своей он не дошёл. Он свернул за один из дедовых амбаров, стоящих во дворе, прильнул к корчажке и за несколько раз с отдышкой выпил сам всё молоко. Он не подозревал о том, что из другого окна избы за ним наблюдали все мои предки. Потом этот человек постоял ещё немного за амбаром, вытер рукавом бороду и рот и снова вернулся в нашу избу уже с пустой посудой и прямо с порога, кланяясь почти в пояс моему деду, сказал: «Нюрка просила сказать вам большое спасибо».

Мой дед забрал у него посуду, распорядился налить ему ещё молока, отрубить хороший кусок сырой говядины, дать целую ковригу хлеба и со всем этим отправил его восвояси. На этот раз все гостинцы человек понёс к себе домой. И дошёл до дома точно, так как его сопровождал мой старший дядя. Не дай Бог, как говорится, повториться такому.

Больше сказать здесь нечего. Разве только то, что потом, уже ближе к осени, когда выкопали картошку в огородах, этот человек приходил в дом моего деда с ему подобными товарищами раскулачивать моих предков как единоличников…

И вот уже теперь, в начале двадцать первого века, когда я вижу на улицах нищих, просящих милостыню у вокзалов, супермаркетов, в пешеходных переходах, на перекрёстках проезжей части, когда я вижу, как средних лет, ставшие по разным причинам бомжами, люди роются в мусорных баках с целью найти там себе пропитание, – мне становится страшно, и я вспоминаю рассказ отца о той голодной тридцать второго года прошлого века Пасхе, когда семилетний мальчик похвалился своей обновкой, сказав: «У меня тоже обнова – а я постригся».

В голову приходит только одно: не дай Бог, чтобы это всё повторилось!

Не должно повториться. А в те времена люди, хоть и голодали, но были очень сильны. Прежде всего – духом.

.

Подробнее читайте на communa.ru ...

32 +