2017-6-21 13:55 |
– так называется книга, подготовленная к столетию нашей газеты Надеемся, скоро юбилейный сборник, составленный Виктором Силиным и Виталием Черниковым и проиллюстрированный Владимиром Шпаковским, смогут взять в руки и полистать читатели.
Каждый год из истории газеты, включая те, когда она называлась «Воронежским рабочим», «Известиями Воронежского губернского исполнительного комитета Совета рабочих и крестьянских депутатов и городского Совета рабочих и крестьянских депутатов», «Воронежской коммуной», представлен одним очерком работавшего в ней журналиста. Здесь вы прочтёте, к примеру, тексты Михаила Бахметьева, Андрея Новикова, Андрея Платонова, Бориса Бобылёва, Александра Котова, Михаила Домогацких, Бориса Стукалина, Евгения Пульвера, Вячеслава Лободова, Олега Шевченко, Вадима Кордова.
Разумеется, не менее важное место в будущей книге занимают статьи нынешних «коммуновцев», в том числе и молодого поколения.
Большая часть текстов после первой газетной публикации не перепечатывалась. Готовя этот номер «Воронежской недели», мы, разумеется, воспользовались возможностью проанонсировать этот сборник. Для того, чтобы вы получили хоть какое-то представление о будущей книге, газета публикует тексты из неё.
На вокзале
Как люди умирают
5апреля на вокзале я видел кошмарную картину. В третьем классе на полу лежали несколько человек, умирающих от голода, среди которых был и ребенок. Пришли санитары и живо сгребли умирающего человека.
Дело было вот как: грязные носилки шлепнулись около умирающего крестьянина Гладуна Ефима, который инстинктивно почувствовал надежду на жизнь и стал карабкаться на носилки. Если бы вы видели, как он скрюченными пальцами цеплялся за холщевый борт носилок, то вам была бы понятна вся трагедия умирающего в сознании человека.
Отправившись за носильщиками, я пришёл в отделение Губэвака (у вокзала), где лекпом первым делом спросил:
– А как насчет документов у умирающего?
Умирающий прохрипел что-то на этот вопрос, а лекпом заявил, что без документов умирающего не примут.
Я запротестовал и настоял на том, чтобы спасли человека от смерти. Умирающего приняли.
Я отправился посмотреть, что будет дальше. Когда входил в 3-й класс, встретил двух человек: чрезвычайного уполномоченного Н. К. П. С. по борьбе с эпидемиями врача Болдуна и доктора Цейтлина, представителя Р. К. И.
Я стал просить оказать немедленную помощь умирающим, на что врач Болдун прежде призвал меня к спокойствию (благодарю за совет), а потом добавил:
– Это ещё ничего, если бы вы бывали здесь чаще, то увидели бы ещё хуже.
Я предложил оказать немедленную помощь умирающим, на что получил вопрос от Болдуна, а где же, мол, брать койки и куда девать умирающих? Мне было страшно слышать такой вопрос от человека, которому следовало бы быть в курсе дела, но раз на то пошло, то я предложил Болдуну и Цейтлину пойти в эвакоприемник, но здесь получилось некоторое «но», т. е. выступила на сцену «врачебная практика». Оказывается, что умирающие от голода не признаются больными, потому что у них нормальная температура. Может быть, это и верно с точки зрения врачебной практики, но почему же в конечном счете умирают от голода (именно от голода) и неужели до самой смерти не лихорадит? Здесь кто-нибудь из них ошибается.
Плохо обстоит дело и с поносными, их совсем не берут в эвакоприемник, а понос зачастую есть показатель холеры, а холера – заразная болезнь, и тем не менее поносные обречены на умирание в среде пассажиров третьего класса.
О мертвых и говорить не приходится. Покойники – бытовое явление в вокзальной жизни, и их ежедневно просто убирают со станции, впрочем, – мертвые страха не ймут.
Я пожелал узнать, сколько умерло и вывезено мертвых со станции утром 5 апреля, оказались вывезенными 5 человек, так значится по книгам.
Когда окончилась наша информационная работа, то председатель Р. К. И. доктор Цейтлин меланхолически заметил:
– Нужно все это (значит, всю организацию) взять «на глазок»… На глазок взять не мешает, а за шиворот кой-кого схватить обязательно нужно и прежде всего Губэвак, который имеет свободные койки и не берет умирающих от голода, а если и возьмет, то такой экзамен закатит умирающему насчет документов, что легче умереть.
Николай ГРИГОРЬЕВ
(Каланыч).
«Воронежская коммуна», 22 апреля 1922 года
Сообщение о смерти Николая Григорьева, появившееся в «Воронежской коммуне» 10 мая 1922 года
Дезертир
Он сидел на лежанке у подслеповатого окошка, за которым скрывался от людей более двадцати лет. На плечах – полуистлевший ватник, на ногах – стоптанные, порыжевшие от времени туфли. Пальцы рук скрюченные, прокуренные, взгляд блуждающий, лицо бледно до синевы, голос глуховатый, с хрипотцой. Говорит сбивчиво, с трудом подбирая слова. Больше пользуется жестами.
Человек с заячьей душой и немощным телом. Это дезертир.
Уходили хлопцы на войну. Уходили защищать родную землю. Напутствия были короткими, прощание недолгим: «Возвращайтесь с победой! Ждем вас…». Лишь один человек испугался. Под покровом ночи Фёдор Кутепов бежал из села, укрываясь от мобилизации. Сначала бродил по хуторам, попрошайничал, брался за первую попавшуюся работу.
Иногда люди из любопытства спрашивали его:
– Откуда ты, мил-человек?
Врал, что в голову взбредет:
– Безродный я… Ни отца, ни матери не помню…
Жалели, делились с ним последним куском хлеба. Но бывало и другое. Однажды, когда он, преодолевая страх, постучался в окно чьей-то хаты, его не пустили на порог. Вышедший навстречу пожилой колхозник внимательно оглядел подозрительную фигуру.
– А ты, хлопче, часом, не дезертир? – бросил он.
– Безродный я…
– А ну пошли в сельсовет! – решительно проговорил тот. – Там разберутся, кто ты…
Выручили ноги. В лесу дождался ночи. А спустя несколько дней уже крался домой знакомыми с детства огородами. Дверь открыла младшая сестренка. Вскрикнула от испуга, так он был страшен: худой, обросший, одни глаза лихорадочно блестели. Мать сразу узнала своё чадо.
– Чего орешь, дуреха! – прикрикнула она на дочь. – Ещё соседи услышат… Гляди, не проболтайся кому-нибудь, греха не оберемся… – и заключила беглеца в объятия.
Так началась страшная, похожая на дурной сон, жизнь. До жути однообразные дни и ночи. Их не сосчитать. За печкой устроили нечто вроде берлоги, к чердачному люку пристроили лестницу. Летом на чердаке, зимой за печкой коротал свои лучшие годы Кутепов. Иногда ему казалось, что он начинает сходить с ума от страха и одиночества. В такие минуты ему хотелось выбежать на улицу и закричать во весь голос:
– Живой я, люди добрые! Если можете, простите моё малодушие… Нет больше терпения…
Мать, словно подслушав мысли сына, однажды назидательно произнесла:
– Все мы под Богом ходим… Ему и отчет дадим…
Он послушно поднимался на чердак, прятался за печную трубу, вздрагивая от каждого шороха. А годы шли…
Однажды утром, он не помнит, когда точно это было, – в дверь постучали. У него ёкнуло сердце: «За мной». Пока мать отодвигала засов (с тех пор, как он появился в доме, дверь держали запертой), он забился в свою берлогу за печкой. Вошла соседка.
– Дружки твоего Федьки Пётр Рудаков и Иван Кутепов с войны возвернулись, – сообщила она. – Всё село их встречало. Может, и твой сын отыщется… Так что ты не убивайся…
– Счастье людям, – притворно всхлипнула мать. – А мой пропал где-то на чужбине. И косточки, наверное, уже сгнили…
Фёдору стало не по себе от этих слов. Он заворочался и нечаянно толкнул ногой старое ведро.
– Что это там у тебя? – настороженно спросила соседка.
– Кошка, будь она неладна… – затарабанила старуха. – Сгинь, проклятая.
Она попятилась и загородила телом берлогу сына.
Соседка ушла. А Федор ещё долго ворочался с бока на бок на жестком, как кирпичи, слежавшемся матраце. Вспомнил себя босоногим мальчишкой, а потом безусым юнцом, вспомнил, как он, Петр и Иван водили хороводы с девчатами. Пётр и Иван вернулись с войны. Ими гордится село. А он? Труп… Живой труп… Глухие рыдания сдавили ему горло. Он забылся, но ненадолго.
А годы шли… Люди воздвигали огромные электростанции, строили корабли с атомными двигателями, а он отсиживался на чердаке. Люди запускали в космос спутники и космические корабли, а он прятался за печкой. Люди думали о жизни, а он – о смерти. Ноги после долгого лежания плохо повиновались. Глаза потеряли прежний блеск, потускнели. Они не выносили дневного света. Все чаще напоминало о себе сердце. Оно отказывалось служить человеку, который обрек себя на медленную смерть. Врача не вызывали, боялись разоблачения.
Но всему бывает конец. Случилось это совсем недавно, спустя двадцать с лишним лет с того дня, как Кутепов заживо похоронил себя в четырех стенах. Полуодичавший человек не выдержал, выполз из своей берлоги. Односельчане ахнули:
– Фёдор, сын Кутепова объявился!
Что заставило его дезертировать в тяжкий для Родины час?
– Боялся, – говорил он. – Ведь на войне убить могут…
– Что случилось, того не воротишь, – вмешивается в разговор мать Кутепова.
Это ещё довольно крепкая старуха с ханжеским лицом и лисьими глазами. Она не сводит с сына глаз и, словно невзначай, роняет:
– Живой, по крайней мере, остался…
– Жизнь разная бывает…
– Я мать… Мне жаль своё дитё, – твердит она.
Нет, Прасковья Лаврентьевна, вы не мать, вы злая мачеха. Фёдор взрослый человек. Он сам отвечает за свои поступки. Но его падение – и ваших рук дело. Вы хотели «счастья» сыну, а сделали моральным и физическим уродом. У него плохое здоровье: «припадает на ноги», головные боли – «в голове словно стрекозы стрекочат», пошаливает сердце. И всё-таки жалости он не вызывает. Человек обокрал сам себя. Добровольно вычеркнул из жизни двадцать с лишним лет, и жизнь сурово покарала его.
Кутепова не будут судить. Его не будут допрашивать. Советские люди не злопамятны. Самый строгий судья – собственная совесть. От неё не спрячешься за печкой. Человек-тень, человек-дезертир хорошо знает это. Если бы он мог, он начал бы жить сначала. Но дважды её прожить никому не дано.
Я уезжал от него в полдень. Щедрое солнце заливало улицы села. В окнах домов весело играли «зайчики». По дороге стремительно неслись автомашины, груженные сахарной свеклой, подсолнечником. За околицей рокотали тракторы. Мимо шмыгнула стайка заразительно смеющихся мальчишек и девчонок в красных галстуках.
А он стоял около хаты, опираясь на плетень, сгорбленный, бледный, жалкий и озирался вокруг, болезненно щурясь от яркого солнечного света.
Александр САМАРЕЦ.
с. Средний Икорец, Лискинский район.
«Коммуна», 11 ноября 1962 года.
Рисунок Владимира Шпаковского.
Источник: газета «Воронежская неделя», № 1 (2221) 21 июня 2017г.
.
Подробнее читайте на communa.ru ...
